... Однако мы только что говорили о том, что действие трагедии расщеплено между двумя заглавными лицами – Ромео и Джульеттой, и если Ромео следует чужой воле, Джульетта активно действует, определяя ход событий своими решениями. Пассивность Ромео на протяжении всей трагедии и внезапный всплеск действительно убийственной активности в конце противопоставлены целеустремленности Джульетты и ее уверенности в том, что она способна управлять ходом своей жизни. Однако в конце трагедии определяющая роль в ее разрешении все-таки принадлежит Ромео – уже мертвому. Где во всем этом Шекспир? Считает ли он, как и Ромео, что мир – нагромождение случайностей, в борьбе с которыми человек неминуемо обречен на поражение, или же он, как и Джульетта, готов признать, что и человек не совсем беспомощен в управлении собственной жизнью? Два уже упоминавшихся эпизода – холера, задержавшая монаха, и приезд в Мантую Бальтазара – ставят Шекспира на позицию Ромео. Подлинный смысл этих эпизодов открыт только автору, который пишет трагедию, и зрителям и читателям, которые воспринимают ее извне. То есть смысл событий в жизни человека непостижим изнутри самой этой жизни. Он открыт только тем, кто вне ее, кто видит всю целокупность событий. Человек же вечно слеп и бессилен в попытках увидеть, что же действительно кроется за происходящими с ним случайностями. А может быть, дело обстоит иначе? Обязательно ли драматургу изначально ставить зрителя/читателя в позицию всезнающего существа, которому открыт весь механизм трагедии? Возможна ли такая ситуация, при которой зритель/читатель оказывается так же поражен произошедшей «перипетией», как и сами персонажи? Такое построение действия возможно, но Шекспир предпочитает сразу открыть своему зрителю/читателю подоплеку событий. Тем самым зритель/читатель отстраняется от позиции Ромео. Он может сопереживать, но он видит и понимает больше и способен представить себе иные поступки, иные действия и, тем самым, зрителя/читателя заставляют постоянно помнить о том, что для многих событий его собственной жизни точно так же возможны иные причины и истолкования. Всеведение создает определенную дистанцию осмысления между героем и зрителем, но не дистанцию эмоциональную, не дистанцию от сопереживания герою. Наоборот, эмоциональное переживание событий трагедии делает пережитый опыт зрителя/читателя тем более актуальным и тем лучше заставляет запомнить и осмыслить «виртуально», говоря современным языком, испытанное и пережитое зрителем/читателем...
Такое противоестественное поведение, которое демонстрирует Ромео, более чем естественно для героического сознания. Эпический герой ведет себя, с точки зрения современного человека, противоестественно. Он хочет погибнуть в бою – и это желание сбывается. Однако между мотивацией Ромео и мотивацией, например, Беовульфа есть существенная разница: Беовульф жаждет погибнуть в бою вовсе не потому, что его не устраивает мироздание. Наоборот, мироздание его более чем устраивает, потому что он знает, что в обмен на смерть, которой и так не миновать, он получит бессмертную, «всевековечную» («Беовульф»), славу, и, таким образом, «тленья убежит» (Пушкин). Он будет бессмертен. Примерно так же размышлял Ахиллес, согласившийся отправиться под Трою и умереть там за бессмертную славу.
... Но со времени «Беовульфа» и героических греческих мифов времена изменились. Теперь человек ощущает себя выключенным из мироздания. Ромео не видит за гробом ничего, кроме… мы не знаем, что Ромео видит за гробом, потому что, в отличие от, например, Гамлета или Макбета, Ромео об этом не задумывается. Его жизнь ограничена жизнью земной. Таким образом, «Ромео и Джульетта» парадоксальным образом воскрешает почти языческое понимание судьбы как согласия на свою смерть, но теперь за этой смертью нет никакого высшего смысла. Теперь это согласие, которое дается в пику мирозданию. Языческое мировоззрение ушло, но истинно христианское мировоззрение так и не пришло ему на смену. Судьба больше не связана с бессмертием и обожением, но христианский Бог так и не занял в этой трагедии своего места Провидения, придающего мирозданию смысл и значимость. Ромео пытается в своем последнем действии совершить то, что ему не удавалось на протяжении всей трагедии – быть господином собственной жизни. Но он осуществляет свое право распоряжаться самим собой так, что оно оказывается смертоносным не только для него, но и для других, причем не для тех, кого он полагает своими врагами, но для той, ради кого он и пошел на свой странный бунт. «Ромео и Джульетта» - трагедия, в которой заново, после многих столетий, опробуется героический кодекс выбора смерти, и на этот раз он оказывается бессмысленным и трагичным. И уже в «Ромео и Джульетте» бессмысленность и трагичность определяются тем, что человек прежде всего существует в общности с другими людьми. Если эпический герой существовал преимущественно по оси «я» - «Ты» (вернее, для его это было «я» - «они» языческого пантеизма), а «я» - «они» взаимоотношения с людьми существовало для него лишь постольку, поскольку ему нужна была некоторая среда для совершения героических поступков, она же среда, которая даровала бы ему бессмертие в славе и вечной памяти, то герои Шекспира живут в мире, ориентированном по оси «я» - «они», люди, а также по оси «я» - «Ты», Бог, мироздание. Отсутствие осмысленных отношений между человеком и мирозданием разрушает отношения между человеком и другими людьми.
Источник![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
